По следам знакомых героев - Страница 42

На лице Анны Павловны появилось выражение самого непритворного ужаса. Однако она в совершенстве умела владеть собой.

— Умоляю вас, мсье Пьер, — нежно проворковала она, — не говорить дурно про графа… Да и весь этот разговор, я думаю, давно уже наскучил нашим милым гостям. Господа! Не хотите ли пройти к столу!

— Да, да, благодарю вас, — откликнулся не разгадавший ее истинных намерений Уотсон. — Только, с вашего позволения, еще один вопрос. Я бы хотел все-таки, чтобы вы несколько подробнее охарактеризовали нам автора этого ужасного…

— Уотсон! Выбирайте выражения! — предостерегающе заметил Холмс.

— Pardon, я хотел сказать, этого оригинального проекта, — быстро поправился Уотсон.

— Вы имеете в виду графа Аракчеева? — натянуто улыбнулась Анна Павловна. — О, это великий человек!

— Разумеется! — саркастически откликнулся Пьер. — Каким еще эпитетом можно наградить могущественного временщика, влиятельного вельможу, приближенного самого государя!

— Стыдитесь, сударь! — надменно вскинула голову Анна Павловна. — Мы любим графа Алексея Андреевича не только за то, что государь осыпал его своими милостями.

— А за что же еще? — поинтересовался Холмс.

— За его высокие душевные качества! За то, что он поистине без лести предан государю. Судите сами! Будучи влиятельнейшим вельможей, как справедливо выразился сейчас мсье Пьер, граф Аракчеев, имея орден Александра Невского, отказался от пожалованных ему орденов. От ордена святого Владимира и от ордена святого апостола Андрея Первозванного. Он изволил только оставить себе на память, — вы слышите, сударь, на память! — рескрипт на орден Андрея Первозванного. Удостоившись пожалования портрета государя, украшенного бриллиантами, граф Алексей Андреевич самый портрет оставил, а бриллианты возвратил…

— Однако ж, я надеюсь, вы не станете отрицать, — холодно заметил Пьер, — что граф Аракчеев на весь свет прославился своей жестокостью.

— Граф суров, но справедлив. Перед ним трепещут, но его любят. Впрочем, не довольно ли уже об этом? Неужто вы не видите, мсье Пьер, как утомил этот разговор наших любезных гостей?

И тоном, уже не терпящим никаких возражений, Анна Павловна решительно пресекла спор:

— Господа! Не угодно ли к столу!

— Ну как, Уотсон? — весело спросил Холмс, как только они остались одни. — Я надеюсь, теперь вы поняли, что такое военные поселения и что за человек был граф Аракчеев?

— Кое-что понял, — ответил Уотсон. — Но, признаться, не все. Суждения, высказывавшиеся на этот счет в салоне Анны Павловны Шерер, были так разноречивы…

— Ну да. Пьер Безухов утверждал одно, а хозяйка салона — прямо противоположное. Однако, я надеюсь, вы сумели сообразить, кто из них ближе к истине?

— Разумеется, я больше верю Пьеру, нежели этой даме, всякий раз лицемерно закатывающей глаза, как только речь заходит об императоре или его верном сатрапе. И все же…

— Если вам еще не все ясно, — прервал его Холмс, — давайте заглянем в современный энциклопедический словарь. Посмотрим, как трактуют этот вопрос нынешние историки.

Взяв с полки увесистый том энциклопедии, Холмс быстро отыскал нужную страницу и прочел:

— «Аракчеев Алексей Андреевич, родился а 1769-м, умер в 1834 году. Русский государственный деятель, генерал, всесильный временщик при Александре I. С 1808 года военный министр, с 1810-го председатель военного департамента Государственного совета. В 1815—1825-м фактический глава государства, организатор и главный начальник военных поселений».

— Выходит, версия Анны Павловны Шерер, будто Аракчеев сперва был против идеи военных поселений, неверна? — спросил Уотсон.

— Как бы то ни было, история прочно связала эту печальную страницу российской действительности с именем Аракчеева, — сказал Холмс. — Однако погодите, историческая справка об Аракчееве, которую я начал вам читать, еще не закончена.

— Вот как? И много там еще?

— Всего два слова: «Смотри — Аракчеевщина».

— Что ж, давайте выполним это указание.

Перелистнув страницу, Холмс прочел:

— «Аракчеевщина — политика крайней реакции, полицейского деспотизма, проводившаяся А. А. Аракчеевым. Палочная дисциплина и муштра в армии, жестокое подавление общественного недовольства».

— Да-а, — протянул Уотсон. — Видно, не зря имя человека стало нарицательным. Так вы, стало быть, предполагаете, что Пушкин уже тогда понимал, какая это была зловещая фигура?

— Предполагаю? — удивился Холмс. — Нет, Уотсон. Это слово тут неуместно. Я не предполагаю. Я это знаю точно.

— Откуда?!

— Ну, во-первых, из довольно знаменитой пушкинской эпиграммы, которую вам, Уотсон, тоже не мешало бы знать.

И прочел на память:

«Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он, преданный без лести?
Просто фрунтовой солдат!»

— Крепко сказано, — покачал головой Уотсон.

— В особенности, если представить себе, как это звучало на фоне официального, восторженного верноподданного сюсюканья, которое только что продемонстрировала нам Анна Павловна Шерер. А ведь эта эпиграмма не единственная.

— Ну да?

— Была еще одна. Более краткая, но не менее выразительная.

Холмс продекламировал — медленно, со вкусом:

«В столице он капрал, в Чугуеве — Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он».