По следам знакомых героев - Страница 45

— Точь-в-точь такой же случай был однажды в трактире «У чаши». Трактирщик Паливец…

Но тут резко прозвенел председательский колокольчик, и зычный бас комиссара Чубарькова положил конец всем этим препирательствам

— Тихо, граждане! — громко возгласил комиссар. — Тихо! Призываю к порядку! Вопрос сурьезный. Гражданин Молчалин, конечно, несет на себе разные родимые пятна. И мы это, безусловно, отметим в своем решении. Но не след забывать, что он в доме этого паразита Фамусова находится в услужении, как пролетарий умственного труда. Поэтому нам с вами не грех его поддержать. И точка. И ша!

— Как видите, Уотсон, — иронически заметил Холмс, — комиссар Чубарьков не спешит отправлять Молчалина в расход. Он даже склонен его поддержать.

— Вы же сами сказали, Холмс, что комиссар человек славный, но не очень образованный. Вероятно, он просто не знает, кто такой Молчалин. Сейчас я ему открою глаза… Господин комиссар! — обратился он к Чубарькову. — Простите за нескромный вопрос, Вы читали «Горе от ума»?

— Читать не читал, а в театре эту пьесу видел, — отрубил Чубарьков. — И давай, браток, не будем устраивать тут базар. Все должно быть чинно, благородно, согласно регламенту. Так что садись рядом со мною. И ты, братишка Холмс, тоже. Будете заседателями. Кстати, как шибко грамотные, зачитаете заявление гражданина Молчалина.

— Извольте, — согласился Холмс. — Я с радостью ознакомлю всех присутствующих с этим любопытным документом.

Развернув довольно внушительную по размеру кляузу Молчалина, он откашлялся и начал читать:

— «Господа судьи! Я прошу у вас только одного: справедливости! С тех самых пор как я явился на свет, меня по пятам преследует дурная слава. С легкой руки моего соперника господина Чацкого миллионы людей считают меня подлецом, подхалимом, гнусным лицемером…»

— Считают! — иронически хмыкнул Уотсон. — А кто же ты такой, если не лицемер, смею спросить?

— Погодите, Уотсон, — остановил его Холмс. — Когда вам предоставят слово, вы скажете все, что думаете о Молчалине. А пока дайте мне дочитать его заявление до конца.

И он продолжил чтение этого замечательного документа:

— «Я уже изволил упомянуть, что волею обстоятельств я оказался соперником господина Чацкого в любви. Дочь моего покровителя мадмуазель Софья предпочла ему меня. Для человека столь самолюбивого, каков господин Чацкий, удар сей оказался непереносим. И он дал волю своей желчи и своему злоречию. Позволю себе напомнить, господа судьи, лишь некоторые из тех характеристик и аттестаций, коими он изволил меня наградить:

„Я странен, а не странен кто ж?
Тот, кто на всех глупцов похож.
Молчалин, например…“

Не мне судить, господа судьи, заслужил ли я прозвание глупца. Однако же смею заметить, что никто, кроме господина Чацкого, меня отродясь глупцом не называл. Между тем аттестация сия была дана мне господином Чацким хотя и в запальчивости, но не единожды. Так, в конце комедии, уже под занавес, он вновь позволил себе повторить ее с тою же страстью и с тем же разлитием желчи:

„Теперь не худо было б сряду
На дочь и на отца,
И на любовника-глупца,
И на весь мир излить всю желчь и всю досаду…“

Как вы имели случай убедиться, господин Чацкий изволит серчать на весь мир, но больше всех достается почему-то мне. Почему же?..»

— В самом деле? Почему бы это? — снова не удержался от саркастической реплики Уотсон.

— «Ответ напрашивается сам собой, — продолжал читать Холмс, на сей раз ограничившись только осуждающим покачиванием головы по адресу невыдержанного Уотсона. — Потому что он ослеплен ревностью! Самолюбие его не может примириться с тем, что ему предпочли другого, как ему представляется, менее достойного. Да он и сам не скрывает, что всеми его чувствами движет одна только ревность. Позволю себе, господа судьи, напомнить вам еще одну оскорбительную для моей чести реплику господина Чацкого:

„А Софья! Неужели Молчалин избран ей!
А чем не муж! Ума в нем только мало,
Но чтоб иметь детей,
Кому ума недоставало?
Услужлив, скромненький, в лице румянец есть.
Вот он на цыпочках, и не богат словами:
Какою ворожбой умел к ней в сердце влезть?“

В ослеплении ревностью господин Чацкий не видит, не может увидеть моих скромных достоинств. И вот, утешая себя, потакая своему уязвленному самолюбию, он рисует фантастический мой портрет. Вернее, не портрет, а злобную, уродливую карикатуру:

„Молчалин! Кто другой так мирно все уладит!
Там моську вовремя погладит.
Тут в пору карточку вотрет!..“

И далее:

„А милый, для кого забыт
И прежний друг, и женский страх и стыд —
За двери прячется, боится быть в ответе.
Ах, как игру судьбы постичь?
Людей с душой гонительница, бич! —
Молчалины блаженствуют на свете!..“»

— А разве это не так? — вновь не удержался Уотсон.

— Уотсон! — возмутился Холмс. — Это просто неприлично! Дайте уж мне дочитать жалобу Молчалина до конца. Тем более что осталось совсем немного.

Перелистнув страницу, он продолжал чтение молчалинского письма:

— «Люди с душой, изволите ли видеть, всюду гонимы, а блаженствуют на свете Молчалины. Мне, следственно, господин Чацкий отказывает даже в наличии у меня души… Да, я не похож на господина Чацкого, у которого что на уме, то и на языке. Я не привык выворачиваться наизнанку перед каждым встречным и поперечным. Но так ли уж велик этот грех? Для господина Чацкого непереносима мысль, что не подобные ему болтуны, а мы, Молчалины, люди скромные, немногословные, блаженствуем на свете. Будучи не в силах сокрушить счастливого соперника в благородной и честной борьбе, он прибегает к гнусной и злобной клевете. Господа судьи! Припадаю к вашим стопам и покорнейше прошу снять наконец с меня преследующее меня всю жизнь клеймо труса, глупца, лицемера и подхалима. Имею честь пребывать вашим преданным и покорнейшим слугой, — Алексей Молчалин».