По следам знакомых героев - Страница 67

Уотсон многозначительно поглядел на Холмса. Но тот то ли не понял, куда клонит его друг, то ли сделал вид, что не понимает.

— Ну, ну? — подбодрил он Уотсона. — На какую же мысль натолкнуло вас это замечание Добролюбова?

— Я понял, что Чацкий — это отчасти творческая неудача Грибоедова, — выпалил Уотсон. — Тут Грибоедов допустил огромную ошибку…

— Я вижу, вам во что бы то ни стало хочется доказать, что Грибоедов в чем-то ошибся. Не в том, так в этом. В прошлый раз все ваши построения рухнули, и теперь вы решили взять реванш? — усмехнулся Холмс.

— Ах, нет, что вы! Та ошибка, о которой я говорил в прошлый раз, — пустяк по сравнению с этой. Тут не какая-нибудь мелкая фактическая оплошность, а серьезный художественный просчет.

— В чем же он состоит?

— А в том, что все они правы. И Пушкин, и Гоголь, и Белинский. Это ведь и в самом деле нехорошо, что Чацкий все время перед какими-то дурачками и тупицами ораторствует. Грибоедову надо было еще хотя бы двух-трех умных людей вывести.

— Вы думаете, его комедия от этого выиграла бы?

— Еще бы! — увлеченно воскликнул Уотсон. — Я полагаю, в тогдашней русской действительности попадались не одни только Скалозубы да тюфяки, вроде этого Платона Михайловича. Особенно среди военных. Если не ошибаюсь, среди декабристов были и полковники. Кажется, даже и генералы. А у Грибоедова, если полковник — так обязательно дубина. Даже фамилия как ярлык наклеенный: Скалозуб… Представьте, был бы там у него вместо Скалозуба какой-нибудь другой полковник… Вроде Пестеля…

— Вы полагаете, это было бы лучше?

— Ну сами подумайте! — все больше увлекался Уотсон. — Если бы Чацкий не перед Скалозубом, не перед Репетиловым, а перед настоящими людьми свои задушевные мысли высказывал, Белинский разве сказал бы про него, что он крикун, фразер, мальчик верхом на палочке?

— Да, пожалуй, не сказал бы, — вынужден был согласиться Холмс.

— Вот видите! — торжествовал Уотсон. — Право, жаль, что Грибоедов до этого недодумался.

Холмс хотел было что-то возразить, но, очевидно, раздумал. Какая-то новая, неожиданная мысль его захватила.

— А не хотите ли, — вкрадчиво предложил он, — попытаться исправить эту ошибку Грибоедова?

— Я?! — изумился Уотсон. — Каким образом, дорогой Холмс?

— С помощью нашей машины, разумеется, — улыбнулся Холмс. — Это не так уж трудно. Вам потребуется только заложить в нее соответствующую программу. А уж все остальное она сделает сама.

— Идет! — решил Уотсон. — Только, чур, одно условие. Чтобы мне не пришлось опять говорить стихами.

— Пожалуйста, — пожал плечами Холмс. — Если угодно, мы с вами вообще можем молчать. Будем только смотреть, да слушать, да мотать на ус.

Гостей на балу у Фамусова было так много, что для Холмса и Уотсона не составило труда затеряться в их веселой шумной толпе.

Спрятавшись за колонну, Холмс показал Уотсону глазами на Хлестову, которая как раз в этот момент обратилась с вопросом к Скалозубу:

— С ума сошел. Прошу покорно.
Да невзначай! Да как проворно!
Вы слышали небось?

Скалозуб ответил на этот вопрос вопросом:

— Кто разгласил?

— Ах, сударь, все! — отвечала Хлестова.

Скалозуб величественно продолжал:

— Я вас к тому спросил,
Что слух сомнителен. Сомнителен тем боле,
Что все об нем твердят.

Тут вмешался подошедший Фамусов:

— О чем? О Чацком, что ли?
Чего сомнительно? Я первый, я открыл.
Давно дивлюсь я, как никто его не свяжет!
Попробуй о властях, и нивесть что наскажет!
Чуть поклонись, согнись-ка кто кольцом,
Хоть пред монаршиим лицом,
Так назовет он подлецом…

Фамусов выпалил все это одним духом, обращаясь преимущественно к Скалозубу и явно ожидая от него поддержки. Но поддержки не последовало. Выслушав Фамусова. Скалозуб презрительно сказал:

— И только-то? Ну, эта пуля — мимо.
Связать его хотели вы? За что?
За острый ум? Иль только лишь за то,
Что подлецом честил он подхалима?

Фамусов слушал эту неожиданную в устах Скалозуба гневную тираду разинув рот. А Скалозуб распалялся все больше и больше:

А впрочем, тут и впрямь сойдешь с ума!
Давно уж я жестокой ждал расплаты…
Нет, сударь, вы ни в чем не виноваты,
Распорядилась тут судьба сама.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день побыть успеет,
Подышит воздухом одним
И в ком рассудок уцелеет.
Будь я умен, как Чацкий, в тот же миг
Бежал бы прочь от вас, не оглянулся…

Хлестова испуганно воскликнула:

— Ах, батюшки! Никак и он рехнулся!

Фамусов в ужасе схватился за голову:

— И этот тоже начитался книг.
Бумажной наглотался пыли…
Сергей Сергеич! Это вы ли?

А Скалозуб продолжал ораторствовать не хуже Чацкого:

— Вы скажете, зачем я скрыл от вас
Свой образ мыслей? Блеск своих талантов?
Все это заслонил от ваших глаз
Блеск эполет, сиянье аксельбантов.
Мундир, один мундир! У вас в быту
Он заслонял, расшитый и красивый,
Высокую, иную красоту!
За ним меня увидеть не могли вы…
Спасибо, Чацкий мне открыл глаза
Презрением своим на вашу ласку.
Пусть блещут молнии! Пускай гремит гроза!
Я рад, что наконец-то сбросил маску!

В этот страстный монолог Скалозуба уже давно с интересом вслушивался подошедший Платон Михайлович Горич. Необыкновенное душевное волнение отражалось на его лице. А когда дело дошло до сброшенной маски, он не выдержал. Заключив Скалозуба в объятия, он троекратно его облобызал и заговорил: